Four months of solemn solitude

8th of may: Absorbing reality

Деймон в восторге, когда с наступлением третьего месяца в одном растянувшемся майском дне Беннет начинает сходить с ума по-серьезному. С пола ему очень хорошо заметно, как чистое, вязкое сумасшествие поглощает его знакомую ведьму, распластавшуюся в позе звезды на диване. Он, на счастье, не психиатр, и не может с уверенность сказать, шизофрения у нее, одержимость, астения или что еще, потому просто наблюдает, как у нее едет крыша, не вынося приговора – это его компенсация за проклятое солнечное затмение.
Единственное, что ему ясно наверняка: Бонни не в ладах с реальностью; больше ни разу после прошлого их разговора она не пытается признать вслух страшную истину – они здесь и больше нигде. Она так отчаянно цепляется за реальность покинутую, что этот мир для нее существует разве что как суррогат больной фантазии. Или не существует вовсе – Деймон никак не поймет. Разумеется, он сублимирует: ему было легче, когда она отрицала саму возможность проигрыша, возможность остаться здесь навсегда. Но настоящее не оставляет ему выбора: либо развлекаться за счет ведьмы, которой явно требуется психологическая помощь, либо самому начать верить хоть в какую-то возможность искупления. Из двух зол Сальваторе выбирает то, что, по его мнению, не зло вовсе. Потому что подсознательно чувствует: вера его добьет. И он бездействует, провожая взглядом то, что осталось от темнокожей девочки – воплощения его надежды.
Единственное, что хоть как-то позволяет ему себя оправдывать: Бонни занимательна. Она сходит с ума не так, как все – она сходит с ума смешно. Во всяком случае, Деймону хочется хихикать, как пятикласснику: мрачная безнадега, ютящаяся теперь вокруг Бонни, в его сознании никак не хочет вязаться с образом неунывающей, сильной ведьмы, пережившей смерть большинства родственников и доброй половины друзей. И то, что девочка решает затянуть его в водоворот своего сумасшествия именно сейчас, бесконечно его веселит. Разумеется, веселит мрачно, почти суицидально, но Деймон, растеряв остатки надежды, циничен – ему только над таким и смеяться. Иногда его веселье выходит из-под контроля, и тогда он переставляет стрелки на напольных часах на 11:40 ночи, пусть за окном и 11:40 дня. Бонни смешно трясет головой и в очередной раз путается в реальности; затем сдается и снимает блузку.

***

Бонни добрая. И неуместность ее доброты видна невооруженным взглядом – в этом мире просто не к кому быть доброй, кроме самой себя. И Бонни все ищет пути, которые позволили бы ей остаться прежней. При прочих равных добрая Бонни никогда бы не поступила ни с Еленой, ни с Джереми так, как она с ними поступает; и даже с Деймоном, который, она видит, с каждым днем все больше теряется в созданном ей настоящем, при прочих равных она была бы добрее. Он погружается в нее глубоко, и одновременно его затягивает эта кукольная, марионеточная реальность, которую она распространяет вокруг себя, словно бабочка-хищница – феромоны.
Добрая Бонни вовсе не кукловод. При прочих равных. Но Бонни вдруг обнаруживает, что отчаявшийся, лишенный ее спасительного возражения Деймон удивительно покладист – ему даже нравится то, что она изобретает, мысленно дорисовывая узоры на лепном потолке в гостиной особняка. Можно даже подумать, что она поит его каким-то дурманным зельем – у него в глазах теперь ее пустое отражение и никакой надежды, что кажется ей странным, ведь ее собственная никуда не делась. Угомонилась, приняла положение дел; Бонни примирилась с терзающими ее противоречиями, когда признала, что компания Деймона в безлюдном 94-ом вполне удовлетворительна.
Она обнаруживает, что он вовсе не так плох, как она привыкла считать. Чаще всего, правда, эта мысль озаряет ее в моменты, когда ей не до лепных узоров потолка в гостиной; она чувствует тяжесть его тела, ощущает удивительно хмельной, мускусный аромат, неподходяще согревающий для мертвого, и делает вывод, что все могло бы быть хуже. Ей вовсе не противно от того, что их общие движения вынужденные, вымученные, безысходно ритмичные. Бонни не пытается кричать или спасаться бегством, не спешит осмысливать и анализировать: тот мир, который она знает, не потерян навсегда, но отложен до лучших времен, и Бонни, хватая Сальваторе за руки, откидываясь ему на грудь, оставляя мокрый, совершенно развратный след от ключиц до самого низа узкого, рельефного торса, живет в его отраженной реальности, в зазеркалье, что чудом не разбивается на тысячу осколков. В этом мире пределы невозможного расширены; они с Деймоном невозможны нигде, кроме 94-ого, считает ведьма. Совершает свои смертные грехи, которые потом, случись ей снова оказаться в настоящем 2000-ых, сможет оправдать тем, что это было не в действительности.
Впрочем, может и хорошо, что Бонни не до конца верит собственным движениям; она превращается в свое альтер-эго, и даже глаза ее делаются дурманно-темными, жгучими, не в пример совершенно прозрачным, трезвым и ясным глазам Деймона с застывшей в зрачках обреченностью. У нее не полноценная шизофрения, но зато почти что раздвоение личности. Где-то на подкорке Беннет осознает, что творит что-то из ряда вон, когда Сальваторе всегда как в первый раз удивляется ее провокациям. Бонни знает: он никогда не начинает первым. Она требует от него этого зеркального мира, выставляет напольные часы с кукушкой на 11:40 ночи – так, с его осязаемым присутствием, ей проще помнить о мире другом, желанном, реальном, запечатленным на подкорке, но ускользающем все дальше с каждый новым рассветом статичного восьмого майя. Как будто делая всему населению 94-ого плохо своим смирением, она надеется сделать себе во второй декаде двухтысячных хорошо; в такие моменты она тешит себя иллюзией, что существует в двух временных отрезках сразу, как будто в параллельных вселенных. И даже когда мерзлые, неконтролируемые пальцы Деймона хлещут ее по щеке, а низкий, надсадно возбужденный голос шепчет: «Это твое настоящее», - Бонни ни на шаг не приближается к реальности действительной.

***

- Не так уж и плохо, - выдыхает Бонни, наконец-то найдя баланс на коленках. Проклятая, до невозможности мягкая кушетка гробит ее спину и чувство собственного достоинства, которым ведьма отличалась в былые времена. В ответ на ее реплику разлегшийся на стуле вампир возмущенно, даже оскорбленно приподнимает бровь. – Я имею в виду, здесь не так уж и плохо, - неторопливо поясняет ведьма, накидывая на обнаженное тело клетчатый плед.
- Два издевательства за одну реплику. Растешь, Беннет. Смотри, заставишь еще меня гордиться, - усмехается Деймон своими до невозможности прозрачными глазами. Наверняка, он не теряет ощущение реальности только благодаря им – что бы ни происходило, они остаются трезвыми, ясными. Во всяком случае, Бонни никогда не видела их затуманенными. Не то чтобы она хоть раз смотрела ему в глаза, когда были все шансы озерно-голубому стать туманно-сероватым. Ведьма недовольно трясет головой – на часах 16:04, совсем не то время. – И что, ни слова о том, что существует полтора миллиарда человек, которых бы ты предпочла видеть здесь вместо меня? – На самом деле, ему абсолютно все равно, каким будет ее ответ. У каждого их них своя действительность, не устраивающая другого в корне. Единственная реальность, которую оба принимают – они здесь почему-то вместе. Видимо, не с проста. И по-другому уже не будет, что бы Бонни ему ни ответила.
- Пара тысяч максимум, - после двухминутной паузы, которую оба не замечают, тянет ведьма. И даже принимая во внимание, что Бонни совершенно помешанная, это звучит как комплимент.