Глава 5День пятый.
Двадцать четвертое апреля, 2016 год.
Мысли, сука, рваные.
Как края раны размером с пятикопеечную монету на внутренней стороне бедра. Как края раны в душе, которая продолжает кровоточить даже спустя почти месяц. Она будет кровоточить. Сашку убили. На моих глазах.
Он не боялся идти за мной в жижу из крови и дерьма, потому что после того, как застрелили Кухнаева, старшей по званий оказалась я. По крайней мере, я оставалась командиром до тез пор, пока не прислали сосунка из генштаба без боевых налетов и опыта. Этот хрен ничего тяжелее окурка в жизни не держал. И из-за этого козла Илюшину сначала оторвало руку по локоть, а потом прострелили легкое.
Ранения оказались смертельными…
Сашка умирал на моих руках. Успел поцеловать окровавленными губами, но сказать последнее «прощай» не успел. Ушел. Молча. Ни разу не крикнув от боли. И сразу вспомнились последние минуты жизни Кухнаева. Он не кричал, нет. Но он выл. Протяжно, как волк. Ему было больно – оторвало ногу на противопихотке. Потерял кровь еще до того, как привезли в медчасть.
А Сашка, порванный со всех сторон, молчал. Лишь дышал мне в лицо да смотрел в глаза. И плакал…
Не раскисай, ЕЕ. Тебе Белов с Русаковым этого никогда не простят.
«Моя жизнь, как стрелка осциллографа…» - вспоминаются слова любимой Сашкиной песни о Кандагаре. А моя жизнь – полная чернуха… Как он погиб, я себя потеряла. И не могу найти. НЕ МОГУ…
Последние четыре месяца америкосы зверствовали так, что даже партизанские дислокации расформировались сразу после первого налета на нашу базу. Камбоджийцы рассосались по норам, как эти их тараканы обеденные – хрустящие, но вонючие. А миротворцев оставили погибать.
Нас было пятеро в ту ночь, когда нам пришлось вытаскивать разбитый медицинский эшелон из-под завалов. Я и Сашка шли первыми, потому что мы знали местность по предыдущим вылазкам. Дождь валил как из ведра. Но ползти приходилось почти по уши в грязи – тянули за собой тент, который был покрыт люминесцентной краской. В темноте светился, как задница макаки, а раненных тащить было нечем – этот материал лучше всего скользил по суглинку и воде.
В узком ущелье, когда деревья закончились, я и почувствовала что-то неладное. Слишком тихо было на противоположной стороне. А Илюшин не верил, говорил, что раненые просто помалкивают, боясь нас выдать. Конечно, когда это раненые мужики молчали? А, ну да… Сашка умирал, но молча.
Господи, когда я стала такой циничной? Когда я начала принимать происходящее как должное?..
Когда из расщелины между скалами показались мы, пошли одиночные выстрелы – снайпер целился только по мне. Я чувствовала, как пули цепляли кончики хвоста, затянутого на затылке, и слышала свист, похожий на ультразвук, которым обычно подзывали собак в кинологической службе. Не обращая внимания на обжигающий страх, я продолжала ползти. И не потому, что так хотела достать из-под огня хоть одного раненного. А потому что назад идти было нельзя.
Потом все происходило слишком быстро. Я слышала вскрики раненных бойцов за спиной. Слышала, как Сашка, подбадривая меня, толкал свой автомат макушкой, а меня накрывал руками. Мне было даже смешно какое-то время – истерика дело обычное в таких ситуациях. Но когда Илюшин дернулся и замолчал, я всё поняла. Пытаясь развернуться в черной жиже, я хотела доползти до него, но резкий толчок и оглушающий взрыв отбросили меня на два метра в сторону. Когда я, контуженная, раненная и напуганная, смогла таки подняться, Саша был без сознания. Весь в крови, от которой шел густой пар. И тут я увидела, что ему оторвало руку. Гранатой.
Впереди завязался бой.
Сквозь крики и стоны, взрывы и выстрелы я слышала каждый редкий вдох Илюшина. Моего Сашки. А потом он резко выкинул оставшуюся руку вверх, притянул меня к губам и крепко-крепко поцеловал. И только когда я в полной мере осознала, что произошло, он потерял сознание.
Сейчас я пишу похоронку его родителям. Я не знаю их. Знаю, что земляки, а кто они, что они, где они – совсем не в курсе. У нас не было времени об этом говорить, пока Саша был рядом. А потом стало совсем поздно.
Меня в ту ночь ранили в ногу – перебили бедренную артерию чуть выше колена. Русаков отделался слабой контузией, а Белову проломило череп. Нам всем тогда досталось.
И после той бойни, кхмеры забрали нас к себе. На восстановление.
Я потеряла много крови, поэтому не видела, как «отгружали» Сашу. Мне потом сказали, что когда его ввозили в вертушку – он еще вроде дышал. Но то, что мой Илюшин уже был не жилец… Господи, как же плохо!
Русаков не мог говорить, когда понял, что Сашки больше нет. Белов не отходил от меня ни на шаг, все время следил, чтобы я не раскисла. И напоминал только: «Командир, война ведь…» А сам не верил, вояка чертов. Война войной, а Саша был ему братом. И Я была ему братом. И Русаков – брат. Все мы были братьями.
До сих пор помню вкус его крови на губах. Из-за пробитого легкого она текла струйкой из угла рта. Но губы были мягкими и горячими. Наш первый и последний поцелуй.
Совсем недавно я вспомнила, что Саша знал, что погибнет. Он чувствовал. Последние три дня перед «ходкой» он был постоянно рядом – то помогал автомат начистить, то собирал мне вещь-мешок, то подбивал ботинки, будто я сама не могла этого сделать. Я шутила, говорила, мол, мне в мужья такой и нужен. А он так спокойно – доживу, пойдете замуж? Я и не знала, что говорить. А знала бы, что погибнет, сказала бы «да»… Хотя, я и так вроде сказала, что пойду. Значит, умирал с надеждой. Умирал, зная, что я всегда буду рядом. Он любил меня. Всей своей богатырской душой. А я любила его. И сейчас люблю…
А еще я иногда вижу сны, будто Саша меня встречает дома. И теплится призрачная надежда, что он остался жив. Пусть покалеченный, но живой. Чудес не бывает? А не бывает ли? Я-то жива живехонька, меня и пули не берут, а если и берут, то как-то слабо. Вот ногу прострелили, артерию задели, крови много вытекло. Врач сказал, что я вообще должна была скопытиться еще там – на рубеже, а выжила. Странно. Может, и Сашка выжил? Но о нем ничего и нигде не слышно. Русаков с Беловым обязательно узнали бы. Это я не искала, раны не бередила, а они так просто этот вопрос не оставили бы.
Девчонки из медсанбата раньше считали меня кем-то вроде иконы. Они забегали ко мне «поболтать», а сами сидели на стуле возле рабочего стола и пялились на мои руки в шрамах, на мои волосы, которыми я и по сей день горжусь, на мою грудь. Это ведь реально все, что у меня осталось от прошлой жизни.
Сейчас ко мне никто не ходит. Только Валя Караваева – главный хирург мобильного госпиталя – приносит пузырь со спиртом и сидит молча, вроде как поминает наших «мальчиков». А ведь сколько красивых полегло? На чужой земле, не за наше ведь счастье. Ради денег… Обидно.
- Ленка? – Вот и Валя, легка на помине.
Я отодвинула бумажки и потерла глаза – устала.
- Лен, там это… Ребята из Москвы приехали. Говорят, что тебя вроде переводят.
Я не поняла сразу, о чем она говорила, но тут же собралась.
- Как это? Кто говорит?
- Так Белова с Русаковым уже подготовили для транспортировки. Ты осталась. Пойдешь?
- Нет-нет! – замахала я руками, чувствуя, как в горле поднимается новый комок, боль от бессилия и злобы сводила меня с ума. – Куда их переводить? Их домой! Наслужились! Хватит!..
Не помню, как вылетела из палатки. Не помню, как дала по морде кому-то из «алмазных» мордоворотов. Не помню, как вырывала из рук носилки с Беловым, который чуть дыша пытался меня успокоить.
Помню только трибунал. И то, как мне сменили погоны – на лейтенантские. Вот и не дослужилась я до майора. Не дали. Из-за того, что не захотела передать своих бойцов в руки «дружественной» армии. Вояки из России – реально друзья, но наемники из «Алмазного батальона» - это убийцы и бандюки, среди которых и сам станешь скорее бритоголовым вышибалой, чем нормальным стратегом и пехотинцем. Поэтому я не давала ребят. И не дала. Моя взяла. И цену за это заплатила немалую…
А они мне потом «спасибо» скажут. Куда же они денутся?..
