Глава 1Визуальный пост к тексту: https://vk.com/jimstrelok?w=wall176877819_281
Sound: Apocalyptica - Psalm (к прослушиванию обязательно).
Что-то тяжелое звучит фоном, неподъемное. Гул степных ветров вперемешку с густой виолончелью служит ему основой, стелется под старые его пыльные сапоги, а мне кутает сном и снегом грудь. Это даже мало похоже на смычковые: низкие звуки проходят сквозь меня, вызывая покалывание в пальцах ног и уходят куда-то в камни. Альер смотрит печально и жестоко, а лицо его размывается так, что остаются лишь угловатые черты и узкие хищно-голубые глаза.
Он мог бы походить на зверя целиком. На солового мудрого льва, на гордую фольклорную птицу, но стоит ему засмеяться - и наваждение проходит. Высокий раскатистый смех собирает у его глаз морщины, опасность разбавляется добрым снисхождением, но остается хищный оскал. Не человеком, ни богом - грозой он преследует меня до самого севера, подгоняя мою уставшую лошадь жалящими укусами в спину. Сбивает камнями ноги, но не веселится, и даже не чувствует вины. То тут, то там мелькает его прищур и развевающиеся длинные волосы. Русой паутиной они цепляются за ресницы, за уголок губ, ласкают впалые щеки и обветренные скулы. Плащ Альера пропитан усталостью и кровавым потом погибших путников, перепутавших звезды смерти с путеводными.
Черная ткань ускользает из пальцев подобно тонкой наледи, оставляя за собой багровые капли на подушечках пальцев.
Русый оставил его на Ладожском, доспехами пустив ко дну. Он наблюдал за тем, как сотканное из сумрака полотно отражает в себе куски свинцовых туч и вторил далекой кудрявой девчонке в венке из грязных октябрьских листьев, что носит его короной, рассыпав по плечам хрусталь тяжелых снежных капель.
Когда-нибудь я наберусь смелости посмотрю на него снизу вверх, с высоты своего роста. Когда наш путь будет окончен, и он сможет привычно разглаживать взглядом бурый горизонт.
Пока то ли сам торопится, то ли за подружкой шамана меня погоняет - не разобрать. Так страшно и весело, когда на мили никого. Лед. Ты кричишь, а изо рта пар оседает инеем на шарфе, а от той только и слышно, что заливистый звонкий смех и стихи на незнакомом мне языке. Русый пытается сдержать жесткую, надтреснутую улыбку глядя на мои попытки не кидать напрасно в небо слова о том, что мир не справедлив, но все так же молчит.
Он знает.
Он все знает, но мои друзья скупы на подсказки.
Дышать и так тяжело. Я делаю глубокий глоток воздуха и зажмуриваюсь.
Поцелуи его все еще отдают суховеями, дорожной пылью липнут к щекам, и забиваются в трещины на опухших губах. Дарят то, чего так не хватает мне в чужом остылом краю. Острый взгляд не избегает моих измученных туманом глаз, красивые пальцы треплют уголок черного шерстяного полотна (оно все еще пахнет ровной дорогой и птичьим пером) , что обвился послушной змеей вокруг моей шеи сотни лет тому назад.
Снег медянками впивается в спину и шею, иллюзия того, что я проваливаюсь по щиколотку в сугроб никак не проходит – только тянет сильнее на дно.
Упади. Посмотри, как идешь.
Холмы, реки вброд, дороги, размытые злым ливнем.
Тоненьким женским голоском меня ведет свирель по тропинке меж исполинов, заманивая к озеру. Туда, где свежий снег тянет попробовать себя на вкус, а водная гладь ждет моего тела. Я ступаю на ощупь, поднимая ботинками рваные куски седого тумана, силуэт Альера медленно замирает за спиной, в ожидании моего возвращения на контрольную точку.
Я понимаю, что сейчас начнется самое сложное.
Кудрявая жрица больше не смеется, уверенно шагает на расстоянии вытянутой руки, а в груди разливается пустота и тепло.
Нашел.
Пожухлая влажная трава послушно гнется под нежными ступнями.
Свирель продолжает свою песнь.
У нее прелестное имя, несвойственное здешним местам. Шангрила - последняя из живущих здесь и нигде. Ей не подчиняются ветра и стужа, неподвластен огонь северного сияния, но суть ее трясется вибрацией бубна где-то в желудке и растворяется в окружении сразу после утренней росы. Поговаривали, что она нимфой по горным тропам уводит за собой мужчин, а потом плачет над их остывшими телами, и вой ее эхом разносится меж каменных стен. Моя кровь не стынет в жилах; Шангрила не плачет, а я не первую весну топчусь на хвосте у истины. Так бывает, когда ты не хочешь быть ни воином ни прачкой, рассыпаешься древесной трухой в узких длинных пальцах.
Ком в горле свербит, вертится серой напуганной мышью, но я не могу отдать то, чего нет. Слезы не смажут обветренные щеки, ибо то, что иссохло в далеких казахских степях – остается во власти стихии.
То, что добровольно ушло на дно озера – принадлежит самому себе и ничему больше.
Мои руки привыкли к неприветливой красной земле и черным муравьям, уши к звону колец в мочках и крику сокола. Глина забилась под ногти и стельки ботинок. Теперь меня не напугать гнилым земляным оскалом, но искать глазами Иван-Чай словно вошло в привычку.
Против воли вслушиваюсь в сложное старомонгольское наречие, представляя, как с длинного початка облетают ультрамариновые цветки. Замерзшие пальцы путаются в рукавах, веки становятся тяжелыми, а дыхание глубоким и медленным. Свитер из грубой шерсти противно липнет к загривку, и я чувствую каплю пота, стекающую по давно бритому сивому виску, по шраму под ним.
Она, вероятно, не боится рвать цветов.
Она… Не видела их никогда.
Хриплое «Постой!» тонет в дымке, а девка лишь печально машет кудрями, отражая сожаление влагой на лице. Она тащит меня в свою Шамбалу, пытаясь не дать остановку за два шага до финиша.
Правда, чем сулит этот финиш доселе неизвестно. Никаких золотых гор за ранью не существует, если свобода – непосильная ноша. Только Альер с задумчивой ухмылкой все еще гладит моего гнедого по гриве где-то на перевале, пока я варганом считаю секунды под монгольские мантры полушаманки-полуптицы.
